Рэйф файнс: «шекспир просто констатирует, что мы по уши в дерьме»
20010,0,3500,
Дважды номинант на «Оскар» Рэйф Файнс известен и любим зрителями за созданные им образы сильных, иногда жестких и даже жестоких мужчин: Хитклиффа из «Грозового перевала», Амона Гета из «Списка Шиндлера» и главного воплощения зла в кинематографе последних десяти лет — Волан-де-Морта из франшизы о Гарри Поттере, сделавшей его популярным среди самой молодой аудитории, которая вряд ли смотрела экранизации классики. Сам актер называет любимыми роли в «Преданном садовнике» и «Английском пациенте», а теперь еще и образ Кориолана.
Файнс происходит из кинематографической семьи: его брат Джозеф играл Шекспира во «Влюбленном Шекспире», его сестра Марта была режиссером «Онегина», в котором любитель русской классики и частый гость в России Рэйф сыграл главную роль. Теперь актер пошел по стопам сестры. Его первая постановка «Кориолан», основанная на одноименной трагедии Шекспира о римском полководце Кае Марции, уже номинирована на премию BAFTA как лучший режиссерский дебют.
В прошлом году Рэйф уже был в России — он был приглашен в председатели жюри международного кинофестиваля «Зеркало», который ежегодно проводится на родине Андрея Тарковского в Ивановской области, и с удовольствием исполнил эту обязанность. Тогда же стало известно, что Павел Лунгин пригласил Файнса на роль Германа в фильме «Пиковая дама», а Вера Глаголева мечтает поработать с Файнсом над экранизацией одного из произведений Тургенева. Пока оба этих проекта находятся на стадии обсуждения.
Во время визита популярного британского актера в Москву на премьеру «Кориолана» КиноПоиск поговорил с Файнсом и узнал, как проходили съемки его режиссерского дебюта, как ему работалось с Ванессой Редгрейв, а также о том, что же на самом деле хотел сказать Шекспир в «Кориолане».
— Я знаю, вы сегодня с утра посещали музей Тургенева. Это в рамках подготовки к режиссерскому проекту Веры Глаголевой?
— И откуда все знают, что я там был? (Растерянно смотрит на своего пресс-агента, строгую женщину лет шестидесяти.) Да, мы обсуждаем сейчас мое возможное участие в проекте по пьесе «Месяц в деревне». Я не видел ее на сцене, поэтому друзья предложили мне посетить музей. Знаете, ведь одной из моих первых работ в театре была роль Аркадия из романа «Отцы и дети», это было много-много лет назад.
Так что было интересно посетить этот музей, увидеть лица на старых фотографиях. Когда посещаешь такие места и смотришь на эти фотографии, как будто погружаешься в какой-то другой мир. Мне нравится представлять себе другие эпохи.
Я сейчас как раз этим и занимаюсь, работая над своим новым режиссерским проектом — фильмом о Чарльзе Диккенсе, который мы начнем снимать в апреле.
— И вы уже определились, будете ли сами играть роль Диккенса?
— Возможно. Я пока не уверен, я сейчас подбираю актеров на другие роли. Так что это пока обсуждается.
— Вчера на премьере «Кориолана» у вас была встреча с поклонниками…
— Да, они были очень возбуждены. Было очень шумно, постоянно выкрикивали мое имя. Это был милый, немножко безумный, но, конечно, исключительно доброжелательный прием. Думаю, во многом благодаря «Гарри Поттеру».
Внимание, которое уделили моему приезду, конечно, связано по большей части с моим участием в этом проекте. Феномен «Гарри Поттера» — это что-то исключительное. Надо сказать, что в актерской профессии внимание публики неизбежно, и это хорошо.
«В „Кориолане“ конфликт матери и сына оказывается в сердце трагедии»
— Для режиссерского дебюта вы выбрали пьесу «Кориолан». Почему ее?
— Я играл Кориолана в театре около 11 лет назад. И эта пьеса всегда казалась мне очень провокационной. Мне нравится, как Шекспир в ней буквально идет на конфликт с аудиторией. Она ставит вопрос о лояльности, выводит на сцену героя, который прямолинеен, честен до неприличия, и зритель должен сам решить, на чьей он стороне. Но что меня больше всего интересовало в этой истории, так это отношения матери и сына. Мы все дети своих родителей.
И в «Кориолане» конфликт матери и сына оказывается в сердце трагедии.
— Мать Кориолана играет живая легенда Ванесса Редгрейв. Она что-то привнесла от себя, как-то скорректировала ваше видение Волумнии?
— У нас не было каких-либо глубоких дискуссий. Я был заинтересован в том, что Волумния — предельно авторитарная фигура. А Ванесса — это полная ей противоположность. Мне показалось, что тонкая и глубокая натура Ванессы придаст образу Волумнии объем. Ведь Волумния в пьесе сразу заявляет о себе как о сильном персонаже: сын, сделай это! И эта интерпретация абсолютно естественна. Но мне показалось, что в фильме зрители быстро все поймут: ага, это жесткая мать.
Ванесса же придала роли нежности, интимности, которая идет вразрез со смыслом произносимых ей слов. Например, она говорит Вергилии: «Будь у меня двенадцать сыновей, любимых мною столь же сильно, как наш добрый Марций, я легче перенесла бы благородную гибель одиннадцати за отечество, нежели праздную жизнь двенадцатого». И она произносит эти слова с такой нежностью!
Это то, чему я действительно верю. Мне показалось, что это блестящее исполнение.
Как я работал с ней? У нее были свои твердые убеждения по поводу прошлого Волумнии, того, что сделало ее такой, свои мысли по поводу ее костюма. Но в то же время она иногда просила моего совета. Но в целом я доверял ее инстинкту.
Знаете, у актеров есть инстинкт, который просто нужно слушать. Правда, иногда бывает, что они подводят, и приходится их сдерживать. (Смеется.) Я старался быть открытым. Когда режиссер открыт, в ответ он получает доверие актера.
Мне кажется, что иногда я, будучи актером, хочу быть услышанным. Возможно, я не прав, но я хочу, чтобы режиссер меня выслушал. Этот диалог между актером и режиссером и есть основа того, что происходит, а это часто очень просто.
Мы можем долго обсуждать мотивацию персонажа, но из этих бесед часто можно извлечь лишь одну-две полезные идеи. А когда рождается доверие, когда режиссер и актер слышат друг друга, все может оказаться достаточно легко. Я надеюсь, что Ванесса почувствовала, что я даю ей пространство, в котором она может сама наполнить образ. Когда это происходит, режиссер просто должен отвечать, а не вставать на пути, просто снимать.
И если я предлагал Ванессе сделать что-то, например, проще или по-другому, она знала, что я доверяю ей. И она, в свою очередь, могла сказать мне: «Я могу произнести эту реплику иначе». И, может быть, я не думал об этом, но я должен попробовать.
Это похоже на обмен подарками друг с другом.
«Мне хотелось, чтобы Кориолан и Авфидий схватились физически»
— Мне показалось, что не меньшую роль играет Авфидий. У них с Кориоланом такие отношения почти любовные: сначала ненавидят друг друга, потом становятся близкими союзниками.
— Да, я уверен, что невозможно избежать гомосексуально-эротического элемента в их отношениях. Даже если они не увлечены друг другом осознанно, подсознательно каждый из них восхищается своим соперником. И я хотел, чтобы в сцене боя, который происходит между ними в первые двадцать минут фильма, были не просто выстрелы и удары. Мне хотелось, чтобы они схватились физически, чтобы захват в борьбе напоминал объятия влюбленных.
И когда Авфидий приветствует Кориолана у себя в штабе, Джерард играет сцену с этим ощущением близости. Как в спорте, в боксе существует определенная связь между тобой и человеком, с которым тебе предстоит драться. Конечно, в этом есть сексуальные аллюзии.
— Несмотря на то что вы оставляете текст Шекспира, он звучит очень современно.
— Да, такая подача диалогов была сделана нами умышленно. Это ведь диалог, написанный для театра, но лучше всего его произносят актеры вроде Майкла Брайанта из Национального театра, который очень просто его подает, так что текст звучит, словно это его естественная речь. Нам хотелось достичь этой естественности и простоты, хотя есть сцены, где речь звучит более возвышенно. Сцены с Брайаном (Брайаном Коксом, исполнителем роли Менения — прим.
КиноПоиска), трибунами, когда они пьют кофе, должны обладать натуральным, реалистичным ритмом. Хотя звучит это просто, актеру приходится работать с очень специфическим языком и при этом делать его доступным. Поэтому и актеры у нас говорят с акцентом, который им свойственен.
Например, Джерри Батлеру должно быть комфортно работать с языком. Как и персонажи в пьесе, актеры у нас из разных мест, и поэтому их диалекты и акценты ничуть не мешают.
— В конце у Шекспира играет похоронный марш, а у вас звучит греческая песня о погибшем брате. Почему вы выбрали ее для финальных титров?
— Мне казалось, что в конце должен звучать плач — по тому, что мы только что увидели. Я спросил свою подругу Лизу Зэйн — она американка греческого происхождения, — что может подойти, и она предложила эту песню: женский голос оплакивает гибель близкого человека.
— Если бы можно было вернуться назад и снять что-то по-другому, что бы вы изменили?
— Если бы я снимал этот фильм еще раз, я бы просто заложил больше съемочного времени. Я бы не менял ничего, просто добавил бы времени. Может быть, тогда я бы смог обратиться к тем сценам, которые не вошли в фильм, потому что мы снимали их в очень сжатые сроки, и я не был удовлетворен результатом. И фильм, возможно, от этого пострадал. Мы сняли фильм за 8 недель, включая выходные.
Иногда приходилось буквально бежать, чтобы успеть. Некоторые сцены уложились в час съемочного времени, хотя в нормальных условиях ушло бы целое утро, чтобы выставиться и снять их. Репетировать тоже не было возможности: люди приезжали на съемки тогда, когда у них образовывалось окно, и только на съемки своих сцен, так что времени на репетиции практически не было. Поэтому под репетиции иногда отводились выходные, или мы старались что-то сделать под конец рабочего дня.
Было бы хорошо иметь на это время.
— Почему вы выбрали именно Белград местом для съемок? Трагическая история Югославии как-то повлияла на этот выбор?
— Нам нужно было снимать в стране с существующей инфраструктурой и при этом по той цене, которую мы могли себе позволить. Когда в самом начале я ездил на поиски места для съемок, я посетил Румынию, Сербию, Черногорию, Хорватию и Боснию. И Белград показался мне подходящим на роль Рима. Нам показали здание парламента и другие объекты, и нам просто понравилось, как город устроен.
В Бухаресте ужасные пробки. Конечно, я в курсе истории, но наша история не связана с Балканами. Ее можно вписать, если вам этого хочется.
Войны последних лет — в Ираке, Чечне или даже Колумбии — они все создают контекст этой истории.
«Я не верю, что Шекспир делал из „Кориолана“ политический манифест»
Снимать в Белграде было просто потрясающе: у нас был доступ к городским объектам и зданию парламента, мы использовали для съемок реальный зал заседания сената, который бы никогда не смогли скопировать или построить. Нам также оказывали поддержку местные полицейские и антитеррористические войска, они сыграли многих солдат. Все двери и улицы были нам открыты.
— Ваш фильм снимался два года назад, но выход его совпал с очень нестабильной ситуацией в мире, множеством протестных демонстраций, в том числе движения Occupy Wall Street. Вы не думаете, что в связи с накаленной обстановкой фильм будут воспринимать как политическое заявление?
— Я не вижу в нем политического заявления. Единственное заявление Шекспира — оно о том, что мы — собрание племен, народов, культур — никогда не сможем нормально функционировать как общество. Он просто помогает увидеть это.
Мы постоянно стараемся разрушить что-то, объединиться с другим племенем против врага, да и внутри наше племя раздирают политики, борьба за власть. Я не верю, что Шекспир делал из этого политический манифест, по сути, он просто констатирует: мы по уши в дерьме. Есть несколько произведений, в которых мы ощущаем его отчаяние, он не видит выхода.
Я вижу это так и на этом фокусирую внимание.
Знаете, когда наши войска вошли в Ирак, а моя страна вступила в войну, мы вышли протестовать на улицы, но Тони Блэр все равно не изменил решения. Я увидел тогда в газете фотографию иракской девочки, которой бомбой оторвало руку и ногу. А мой отец, у него был другой взгляд на это, он был за войну в Ираке, за план Буша. Я показал ему эту фотографию и сказал: «Вот, вот это война». А он ответил мне: «Да, это война, война есть война».
Я был шокирован его отношением. Я хочу сказать, что это невозможно остановить. Эти последние десять лет, особенно благодаря тому, что мы видим все, что творится в других странах, стали для меня подтверждением провала Запада.
— Я знаю, вы играли во многих театральных постановках по Шекспиру. Какой из героев шекспировских пьес, помимо Кориолана, конечно, вам из них особенно близок?
— Думаю, мне всегда будет близок Гамлет. Очень близок, болезненно близок. Я бы еще назвал роль, которую играл совсем недавно и хотел бы сыграть снова, — Просперо из «Бури».
— А какую еще пьесу Шекспира вы бы взялись экранизировать?
— Наверное, «Антония и Клеопатру».
Автор Дарико Цулая
