Змей
Экран стерпит кроме того то, чего не стерпит зритель
Кино уже привычно существует отдельной от зрителя судьбой. В том месте собственные шедевры – подлинные и самозваные, но о них зритель не знает. И собственные амбиции, каковые зрителя не имеют в виду.
Это размежевание в условиях рынка страно и неповторимо: американское кино гигнулось бы через месяц, а отечественное живет, желает призов и требует денег.
На экране дышал Акакий Акакиевич Башмачкин. Он был живой, не смотря на то, что рука создавшего его живописца угадывалась в легкой гротескности картины и в той настроения и особой концентрации смысла, какая характерна весьма громадному и потому раритетному мастерству: вот сморщился лобик (идея пришла), вот устало сощурились глазки, вот пугливо озирнулся, вот потянулся за штофом, и уже набухает в горловине запыленной бутылки одинокая густая капля.
Колеблется пламя свечи, кошка прошла на печи, очень тихо мельтешат тени на завьюженном Невском. Сумрачный призрачный мир, и в нем человек – ма-ахонький. Он жив, дышит, мыслит, страдает о чем-то, жалко его.
Мы зачарованно наблюдаем на экран – черно-белый и все еще не озвученный: в зале Высших режиссерских направлений показывают десять мин. из шедевра, еще в 80-х начатого Юрием Норштейном, автором лучших анимационных лент всех времен и народов «Ежик в тумане» и «Сказка сказок». От его картин щемит душу сладкой печалью – их создатель прекрасно знает и позволяет почувствовать, как мир красив и как трагичен. В обязательном порядке в данной связке: любовь-печаль, хохот-слезы.
Но на такую сложную любовь у нас нет денег – фильм по гоголевской «Шинели» до сих пор остается в этих немых и уже принадлежащих вечности кадрах.
Норштейна изучают в киноинститутах, и «Шинель» показывают студентам так, как будто бы это новая Венера, откопанная в новом Мелосе без рук, невыразимо старой – вечной. Не смотря на то, что великий создатель великого фильма тут же, у экрана. До тех пор пока в Российской Федерации нет средств на это чудо одушевления, на Западе обучились компьютером делать то, что Норштейн в далеком прошлом может прикосновением грифеля к картону. И мир сходит с ума от живого Шрэка, не смотря на то, что уже лет двадцать назад имел возможность бы сойти с ума от живого Башмачкина.
Что, при всей моей пылкой любви к Шрэку, лучше – теплее, ближе, настоящее, художественнее, очень способнее. «Житие св. Акакия» – сообщил о фильме Норштейн.
…Тот же экран Высших режиссерских направлений. Идет «Змей», что сделан как курсовая работа, но зачислен как диплом выпускника Алексея Мурадова. Подают картину как принципиальное событие, каких не бывало в далеком прошлом.
Наблюдаем.
Дипломник-оператор Роберт Филатов гениален: банальностей практически нет. Хорошее чувство кадра и у режиссера: как бы выгоревшая пленка под нечистый «совколор», ракурс укрупняет человека маленького до размеров знака родимой вселенной. Знак вдрызг пьян, внятно матерится, ворочается с боку на бок, зависает бессмысленно и на долгое время, сопит, с женой собачится неказистой, неряшливой, гнусной.
Псы лают, кричит то петух, то Высоцкий, гвалт, все друг другу опостылели, изъясняются междометиями – душегубка. Передано детально и неартистично – такое у нас именуют экзистенциальной драмой.
Отчего в отечественном кино такую экзистенцию полюбили – второй вопрос. На него частично ответил персонаж, что знак: тут «привычка лететь на дерьмо». Отечественному кино она характерна в несравненно большей степени, чем отечественному человеку. Кино эту привычку пестует, и чтобы не утратить последнего зрителя, пробует пестовать ее в обществе. Через прессу ее пестуют критики, через фестивали – своеобразные отборщики.
Дерьмо у нас хороший тон, как во Франции «Шанель». У нас ценят дерьмо в светотени и изысканном ракурсе, а человека ценят лишь как его производителя. Исходя из этого история знака-палача не цепляет душу — мешает вонь с экрана.
Но так как и Башмачкин, этим языком выражаясь, также целый в дерьме – а почему-то цепляет, вызывает в душе свет, пускай и зыбкий. А продемонстрирует Башмачкина «новое кино» – и захочется либо в петлю, либо помыться. Исходя из этого Гоголь у несовременного Норштейна – по масштабу Гоголь, а Достоевский у современного Качанова – по масштабу Качанов.
Будущее молодого режиссера Мурадова сложится счастливо. Он и сейчас не мальчик: прошел школу ТВ и рекламы и где-то уже награжден золотом. Его фильм «Змей» точно что-то возьмёт на конкурсах, умелые раскрутчики протырят его на какой-нибудь фестиваль, и снова из зала побежит, затыкая носы, заграничная публика, устрашенная тайными русской души.
Будущее режиссера будет несомненно радостной, не смотря на то, что никто из зрителей для того чтобы кино не ожидает. И никто из педагогов Высших режиссерских направлений не сообщил весьма талантливому человеку, что лифт, куда он так рвется, переполнен и в далеком прошлом идет вниз. Никто не сообщил режиссеру, что он профессионально гениален, но что направление ума, им избранное, – бесталанно.
Зритель ожидает Норштейна, но не дождется, а «Змея» ему будут вдалбливать всей мощью критического высоколобья. Зритель наблюдает одно, а лауреатами становятся другие. Разделение труда.
