Хорошая бацилла от любови казарновской
Как вы выяснили, что музыка — это ваша будущее?Я пела. Вот какое количество себя не забываю, все время пела — пела все, что слышала. Я еще не ходила, мне было 10 месяцев, и на звук «а» либо какой-то мне одной ведомый звук я воспроизводила все, что слышала. По всей видимости, эта потребность в мелодии, в ее выражении во мне была неизменно.
И я пологаю, что это самое верное.
У ребенка потребность воспроизводить мелодию, если он музыкальный, появляется весьма рано. Мой сын, еще будучи во мне, в то время, когда я была на седьмом-восьмом-девятом месяце беременности (я весьма долго пела, трудилась до конца восьмого месяца), страно себя вел. Последний мой договор был в Испании — «Реквием» Верди в Мадриде. И в том месте солисты поют поочередно.
В то время, когда я садилась, он просто хулиганил со ужасной силой — у меня платье гуляло во все стороны. А когда я начинала петь и особенно вот эти совсем немыслимые места в «Реквиеме» Верди — «Высвободи меня, Боже» (Libera me, Domine) — он затихал, и во мне была полная тишина и какое-то умиротворение. Другими словами они в том месте в все слышат. И кроме того что слышат, они вибрируют вместе с тобой в этих вибрациях.
И в то время, когда он появился, он был у нас достаточно спокойный юноша, но в то время, когда мы ставили Моцарта и Верди, у него была блаженная ухмылка на лице. Ну, что эта кроха осознаёт? Но он лежал тихо-тихо, и у него такое было выражение, как словно бы он не тут, и мы по большому счету его не слышали и не видели. Они принимают и слышат намного больше, чем мы думаем. Что вы вычисляете самой громадной победой в вашей судьбе, карьере? Вашей людской победой?У меня был год, в то время, когда погибла моя мама.
Погибла достаточно юный. Тогда лишь началась моя карьера на Западе, и у меня был какой-то внутренний срыв. По окончании смерти мамы я заболела бронхиальной астмой.
Я по большому счету не имела возможности музыку слышать: все было связано с ней, она была моим большим втором и ассистентом и каким-то сотворцом.
Все мои самые серьёзные договора — и в Венской опере, где была «Сила судьбы», и в Метрополитен «Онегин», и в Чикаго «Трубадур» — это все оперы, каковые делались при ней, я начинала петь, и у меня поднимался комок в горле. В общем, я год не пела. И я сделала вывод, что больше к пению не возвращусь.
И тогда мой супруг и моя пианистка меня ежедневно убеждали: ну, давай две нотки споем, ну три, ну фразу — пускай в тебе снова проснется данный интерес, эта любовь к тому делу, которым ты занимаешься и которому дана твоя душа. Я сказала: «Нет, не желаю, не могу».
И все-таки в какой-то момент внезапно я начала осознавать, что я, как мой сын сказал, «и Белоснежка изила» (ожила) — внезапно я «изила». И вправду, сперва была фраза, позже была ария, позже была партия. И я осознала, что не имею права, что Господь мне отпустил талант и дар, как же я могу так им разбрасываться — вот не желаю петь и не буду!
Нет, идти на предлогу у каких-то собственных, возможно, интересов и эгоистических чувств я не имею права. Это была моя большая людская и творческая победа, в то время, когда я себе сообщила: «Я выйду на сцену. Я буду петь , не обращая внимания на собственную внутреннюю боль, вопреки всему».
И я вышла на какой-то совсем новый для себя человеческий и творческий этап — я стала вторая. Из гениальной девушки, гениальной юный певицы я превратилась в специалиста. Я осознала, что меня не сломить, я могу идти вперед несмотря и вопреки.
И по сей день я знаю, что я не «на глиняных ногах», что меня не сделал никакой продюсер, импресарио, дирижер — я сама, «сам с усам», и это крайне важно. Мне думается, что в Российской Федерации существует традиция восприятия оперы как некоего имперского, монархического жанра. И оперная певица — это неизменно что-то весьма триумфальное, напыщенное.
Говорят, как одна актриса Громадного театра еще в глубоко советские времена ходила зимний период по Москве в шикарной шубе, у которой на воротнике был национальный орден.Да, возможно, имеется таковой стереотип оперной певицы, но он сейчас уничтожен. Я именно полностью не осознаю этого, и мне думается, что это довольно глупо.
Раньше имела возможность вот для того чтобы размера певица выйти на сцену и просто прекрасные звуки издавать — такая была культура оперы в восемнадцатом веке, в эру кастратов.Другими словами был таковой большой заборчик, и за ним что-то прекрасное — райские сады, безобидные голоса, кущи…Да-да, была такая традиция. И весьма долго, нужно сообщить, оперный мир от данной традиции отходил. Мама мне говорила про мое первое чувство от Громадного театра.
Она меня повела на «Евгения Онегина». Мне было шесть лет, и в то время, когда я заметила в сцене бала, что Онегин и Татьяна не смогут станцевать вальс по причине того, что у Татьяны не разрешает грудь, а у Онегина — пузо, я выскочила из зала с ревом и сообщила: «Мама, это совсем не тот Онегин, что нарисован на моих картинах в томике Пушкина: в том месте тоненькая Татьяна с косой, совсем очаровательная, и не меньше прелестный Онегин с кудрями, узкий и юный».
Я сообщила: «Это не Евгений Онегин, и ни при каких обстоятельствах больше меня на оперу не води». Но тогда эта эстетика признавалась. Сейчас — нет.Сейчас, если ты мало соответствуешь собственному персонажу, если ты выглядишь как надутая бочка, — все, режиссер в праве расторгнуть с тобой договор, как случилось с одной моей сотрудником.
Ей сообщили: если вы в скором будущем не утратите, по-моему, 50 фунтов (это около 25 килограммов), мы вынуждены будем расторгнуть договор, и вы не станете выступать на королевской сцене Ковент-Гардена.Но я по большому счету всегда была такая, как на данный момент. Оперный артист — это в первую очередь артист, он обязан прекрасно двигаться на сцене, его пластика должна быть так же правдоподобна, как и музыкальное выражение того, что он делает.
Имеется, возможно, две-три оперы, в которых возможно поставить две тумбочки в виде вокалистов — и это съестся: это оперы барокко, возможно, какая-то одна из ранних опер Верди. Но это так красиво с позиций музыки, что это зритель съест. Да и то не каждый.
Это съест американский зритель. По причине того, что американские девушки-певицы до сих пор большие. Но европейский уже не съест.Человек возможно некрасив, но он должен быть точен на сцене. Как Тереза Стратос, которая в фильме Дзеффирелли «Травиата» игралась с Доминго.
Это весьма некрасивая дама, но она безотносительная Виолетта Валери. Веришь каждому взгляду и каждому слову, и она так лишена данной идиотской пафосности оперной певицы, которая поднялась, надула грудь, забрала побольше дыхания и завопила.
Будь то оперная сцена либо концертная, я желаю видеть ту правду, которая заложена во всех этих произведениях, а не вот это: «А, на данный момент я вам покажу, какой у меня голос!» Такие вещи меня.Вы на данный момент приезжаете в Россию и трудитесь на грани драматического шоу. В чем суть таких жестов для хорошей оперной певицы?Нет-нет, я именно тружусь в стиле хорошей певицы. Единственный раз я сделала шоу к 20?летию собственной творческой деятельности.
В том месте я продемонстрировала как бы целый спектр: опера, оперетта, мюзикл, шансон. Это было один раз. И это был весьма увлекательный опыт. на данный момент я именно езжу в Россию с сольными концертами — это форма музыкального салона.Другими словами это камерные программы?И камерные, и не камерные. Я в том направлении включаю и весьма оперные, сверхсложные вещи, и совсем узкие камерные миниатюры. Это «салон Виардо», история любви Тургенева и Виардо.
Это две фигуры, каковые соединили культуру Западной Европы и России. Она была ближайшей подругой и Сен-Санса, и Берлиоза, и Глинки, и Даргомыжского, и Чайковского. Тургенев ввел ее в литературные круги, она его — в музыкальные.
И это дало, само собой разумеется, немыслимый сплав.
Никто сейчас такие важные концерты тут не делает, к сожалению. Многие мои коллеги, каковые ездят по России, трудятся «на грани»: армейские песни, опера и советские песни либо пошленькие обработки оперных арий. Вот это именуется «на грани».
А у меня салон — это те композиторы, которых пела Полина Виардо. Ни одного полуклассического произведения: Гендель, Скарлатти, Моцарт, Глинка, Даргомыжский, Чайковский, кончается Мусоргским. Такая панорама хорошей музыки, начиная от барокко и заканчивая финишем XIX — началом XX века. Кстати, сравнительно не так давно концерт я делала — «Шедевры XX века».
Это вот таковой мой XX век: в том месте были и Прокофьев, и Рихард Штраус, и Рахманинов, и Пуленк, и Шенберг — это все классика.А чем вы имеете возможность растолковать желание хороших оперных певцов — Кабалье, Паваротти — как-то сместиться в сторону стадионов?Весьма легко могу растолковать. Люди, каковые сделали такую безумного оперную карьеру, как Паваротти, что практически 40 лет выступал лишь на оперной и концертной сцене, так же как и Кабалье, так же как и Доминго, — они «пошли в веса».
И это лишь при особой оказии, при весьма занимательном проекте, каким была «Барселона» с Фредди Меркьюри. Она же к Олимпиаде в Барселоне была написана.Кроме того что это было эффектно, это было еще безумно красиво.Это прекрасно, весьма! Равно как и известный проект «Термы Каракаллы» с тремя тенорами… Это летний фестиваль. Со всей атрибутикой шоу — представьте себе эти колонны в Термах Каракаллы, весьма верный свет.
И они пели от ну легко совсем хороших теноровых хитов до «O, sole mio» и «Очи тёмные». Они прошли по всему репертуару, таковой веер развернули. Я считаю, что это прекрасно.А как реагирует публика?Замечательно! Сами певцы и говорили: мы рассчитываем на публику не ту, которая идет в Musikverein либо Карнеги-холл, а на широкую публику.
Это публика, которая приехала в Италию отдохнуть либо легко нас обожает как певцов. В том месте были все — и дети мелкие были.
А смотрите: Нью-Йорк, Центральный парк — в то время, когда заканчивается сезон в Метрополитен Опера, в Центральном парке происходят такие гала-концерты громадных солистов. И Паваротти первенствовал , кто вышел к 20 тысячам зрителей в этом парке. Они сидят на траве, они наслаждаются — это теплая нью-йоркская ночь, и Паваротти для них поет их любимые песни и арии.
Это чудо!
Но это, само собой разумеется, как оказия. Главный вид их деятельности все-таки оперная сцена. Большое мастерство. Большой профессионализм. Как-то Шаляпин приехал в «Яр» и спел с цыганами «Очи тёмные». Вся Москва позже умоляла его сделать таковой концерт.
Это такая затравка, осознаёте? И громадный артист себе это может разрешить. Вот лишь затевать с этого запрещено.Мне думается, что прелесть для того чтобы жеста начинается с какой-то определенной точки мастерства.Да, совсем верно. Это не начало вашей творческой жизни ни за что. И это не каждому разрешено. И не каждый будет смотреться в данной ситуации так достойно, как Шаляпин. И, возможно, это кроме того какое-то опробование для артиста: поменяет тебе вкус либо нет, отправишься ты во все тяжёлые?
И вот если ты в них отправишься — значит, ясно, какого именно класса ты артист. А вдруг продержишься на данной грани — не обращая внимания на жанр, не обращая внимания на эту внешнюю ресторанность, останешься на высоте, великим артистом, — тогда да, имеешь право. Нет ли в таких жестах попытки уничтожить некое гетто для классики?
Мне думается, что закон медиарейтинга и закон ваш, закон профессионализма, — совсем различные пространства, несообщающиеся сосуды.Понимаете, на данный момент вот этими салонами я данный барьер, это гетто преодолела. Понимаете из-за чего? Раньше организаторы моих гастролей говорили: «Любовь Юрьевна, это так все элитарно.
Нам бы чего несложнее». Другими словами «Ямщик, не гони лошадей» — это уже суперклассика. Я говорю: а давайте попытаемся пойти от обратного, давайте попытаемся сделать так, дабы люди ощущали себя вовлеченными в достаточно несложный разговор о хорошей музыке.
Именно это я и делаю на данный момент в собственном салоне. Я, к примеру, говорю о том, что Шуберт композиции обучался у Сальери, отравителя Моцарта; и как за Сальери данный хвост тянулся, и как он Шуберту о Моцарте сказал.
В действительности, само собой разумеется, никто никого не травил, и Сальери по большому счету никакого отношения к смертной казни Моцарта не имел. Но, само собой разумеется, была безумная ревность и зависть. По причине того, что Моцарт — это как космос, это космический дар, а Сальери — все от головы. Он превосходный был композитор, но все сделано головой. И позже я пою «Серенаду» Шуберта, которая написана по окончании прослушивания «Мелкой ночной серенады» Моцарта, которую ему игрался Сальери.
И понимаете, люди от мелка до громадна приходят позже ко мне за кулисы за автографом и говорят: «Вы в нас пробудили таковой интерес — на данный момент побежим в библиотеку, отыщем литературу на эту тему и почитаем: нам весьма интересно. Вы поведали нам легко детективную историю». Я отыскала эту узенькую, возможно, но все-таки дорожку к людям, они ощущают, что они часть этого процесса — познавания классики. Другими словами вы соединили абстрактную музыку и настоящую людскую историю?Совсем правильно.
Я предлагаю такую форму игры, и люди вовлекаются совместно со мной в данный мини-театр. И им это безумно весьма интересно, они открывают этим ключом ту потайную дверь, которой опасались: а что если в том месте герцог светло синий Борода сидит, что отрубил головы всем своим женам? Но они открывают эту тайную дверь классики и видят, что это такое пространство, в котором им прекрасно.
Это крайне важно сейчас.
Сейчас необычное время — число зверя как бы господствует над нами, время X, время, в то время, когда дух преодолен материей. Материя, материальные интересы, к сожалению, подавили духовную работу человека. Клапан закрылся, и вам в этом времени узко, не легко, вам не достаточно воздуха, вам нечем дышать. Мы дышим данной грязью, которая около нас, этим воздухом, что в нас запихивают.
Крайне важно продемонстрировать, что возможно немного открыть форточку — и будет второй воздушное пространство, будет второй мир, про что мы кроме того, возможно, сейчас не думаем. Другими словами нужно заронить вот эту бациллу. Нас забили бациллой дешевки: недорогой музыки, недорогой литературы.
Посмотрите, сколько унижений около: эти отпечатки пальцев, каковые мы должны сдавать во всех консульствах, аэропортах. Эти унижения, через каковые нас везде пропускают: унизительная литература, унизительная музыка, похабные шутки по телевидению. Это плохо!Вы желаете заявить, что люди стали бояться громадного мастерства, что человек уже не осознаёт, как он может соотнести себя с чем-то настоящим, настоящим?Да!
И люди, каковые вправду настоящим занимаются, они сейчас громадный подвиг совершают, по причине того, что они живут несмотря и вопреки — они ежедневно преодолевают это пространство пошлости, непонимания, отвержения всего, разрушения сокровищ. Ты для себя ежедневно совершаешь мелкий подвиг во имя себя, во имя собственной души, во имя собственного нетленного духа — это крайне важно. И в ком имеется эта сила, он обязан за это бороться.
Я считаю: пускай у меня 1000 человек в зале, либо 600–700, но они уходят уже вторыми, они уходят, зараженные вот данной хорошей бациллой. Одна дама мне написала письмо, что мой концерт вылечил ее от давления, и она весь месяц летала. И для меня это крайне важно.
Как для человека в первую очередь.
Я веду на данный момент программу на канале «Культура» — «Романтика романса». По причине того, что вижу для себя и для людей возможность от пошлости и этой гадости. Я желаю с ними поболтать на людской языке про хорошее — про хороших композиторов, продемонстрировать им хороших певцов, поведать какие-то занимательные, милые человеческие истории. И эта программа на данный момент самая рейтинговая из музыкальных программ на «Культуре».
Я вижу, что это не впустую, это необходимо сейчас, без этого запрещено.Но в то время, когда мы имеем дело со словом — это материя, с ней возможно обучиться трудиться. А голос, что такое голос?Я считаю, что голос, равно как и слово, — это внутреннее состояние души. Лишь слово высказывается, вы имеете возможность выбрать из словесной руды то, что необходимо, а голос — это то, что рождается сиюминутно, какой-то моментальный порыв.
Конечно, с голосом нужно появиться, это правда. Должно быть природное основание, чтобы ты почувствовал в себе это безумное желание — петь. Но к этому состоянию нужно готовиться.
Чем? Нужно в обязательном порядке отыскать педагога, что вас совершит через лабиринты данной красоты и вынудит вас эту силу, эту энергию от звуковой волны в себе ощутить и высказать вокализами, умноженными на слово. Но я не верю в то, что голос может купить краски и выточку, если вы внутренне не ритор. Как сказал Шаляпин, голос, как субстанция, изменяется от окраски слова.
У среднего певца имеется одна краска для гласной «а», для гласной «и» и т. д.; у громадного мастера-специалиста, что своим голосом рисует картины, — у него пять-шесть-семь градаций лишь одной гласной «а».А как вы руководите этим процессом?Вы сами — инструмент. Скрипач может забрать в руки скрипку, пальчик подвинуть на миллиметр вправо-влево, и от этого изменяется окраска его звучания, и он это видит — это физиологически энергично-видимый процесс. А мы трудимся вслепую.
Это какая-то божественная сила, которая через тебя идет, и время от времени она тебе подчиняется. А если ты не в том вокально-физиологическом состоянии, она тебе не подчиняется. Такое чувство, что кирпичи возишь — не можешь никак настроиться. Но что такое специалист-певец?
Это не только тот, кто может на верный клапан надавить, дабы его голос звучал, а тот, кто себя может настроить на одну волну с Всевышним, с космосом, с Вселенной — как угодно это именуйте. Другими словами, если вы выходите на какую-то концертную программу либо спектакль, вы должны себя настроить и на этого композитора, и на эту эру, и на это звучание.Вы сходу отличите технаря-певца, что легко отлично берет ноты: вам станет скучно через 120 секунд, вы видите, как он выводит в том месте берет и свои рулады одну нотку так, другую — так.
И вы сходу заметите мастера, что стоит и творит — как Шаляпин, как Мария Каллас. Марии Каллас какое количество раз говорили: вот тут недочёт, в том месте недочёт. Но она вас накрывала данной собственной энергией, этим цунами, этим своим биополем, и вы в этом биополе вместе с ней крутились.
Говорили, что во времена Шаляпина были басы намного более «басовые» — как дадут нижнюю ноту, так все люстры загремят. Шаляпин не этим брал. Он сказал: я, возможно, в спектакле одну-две ноты даю легко для впечатления, для дураков, я зрителя вовлекаю и тащу, как на канате, в собственные энергетические сети. Его дочь Ирина Федоровна вспоминает, что он забрал ее на спектакль «Демон» Рубинштейна. Ей было шесть лет. Он сделал грим и позвал ее в грим-уборную.
Она зашла, а он метнул на нее таковой взор — он был полным демоном, — что она выскочила и сообщила: «Папочка, я зайду позже». И это было так страшно, по причине того, что он уже был не тут.В то время, когда вы можете в это состояние войти, вы перестаете быть певцом, вы перестаете быть во власти ноточки, ваш голос начинает жить независимой судьбой вместе с вашей психофизикой. Раскрывается какая-то антенна, и вы перестаете ходить по земле, вы становитесь творцом, трудящимся с более высокими энергиями.
Вот это для меня и имеется певец-творец, что осознаёт, что его голос — это космическая антенна, локатор, развернутый в том направлении. Я для того чтобы сходу вижу. Я 120 секунд слушаю, и мне все ясно: либо я буду сидеть и слушать, как он забрал ту либо иную ноту, либо я буду наслаждаться мастерством.У китайцев была такая традиция: любой новый император именовал музыкальный жанр, что, согласно его точке зрения, отражал сущность его правления. Вы имеете возможность — как музыкант, как человек — выяснить жанр России на данный момент?Какофония.
Я сейчас слышу какофонию. Что такое какофония? Это комплект хаотичных звуков — кто во что горазд, кто на каком инструменте может, тот и кричит погромче. Больше всего у нас кричат бронзовые трубы. А мне хотелось бы слитности и мелодии. Мне хотелось бы настоящей линии.
Станиславский сказал, что мастерство и по большому счету что-то настоящее начинается в том месте, где имеется непрерывность. Кантилена, как говорят итальянцы. Протянутая идея от и до — мне бы этого хотелось везде: и в музыке, и в литературе, и в жизни, и в умах, и в душах.
Ольга Андреева, обозреватель отдела «Науки» издания «Русский репортер» «Русский репортер» №17 (47)/8 мая 2008
