Древо жизни
В то время, когда сидишь в зале и ожидаешь Брэда Питта, ощущаешь одиночество. Хочется с кем-то поцеловаться. Но справа старая женщина, слева мужик в смокинге.
Делается как-то некомфортно. Неудобно, еще поразмыслят…
Сравнительно не так давно в Каннах прошла премьера нового фильма Теренса Малика. Как водится, по такому случаю на фестиваль прибыли создатели и актёры картины.
Теренс Малик снял в ключевой роли не Брэда Питта, как все почему-то поразмыслили. Ключевую роль он дал солнцу. Закатному.
Космически необъятному. Полуденному. Мелькающему между крон деревьев. Отсвечивающему с ряби озера.
Исходя из этого солнце приехало первым.
С шиком, с интригой: незадолго до, за сутки до премьеры, над Каннами нежданно полил ливень. Лиловощекие негры кроме того стали продавать на улицах зонтики. Фанаты Джони Деппа и Пенелопы Круз трусливо разбрелись, не считая самых храбрых и отчаянных.
Но вот наступило праздничное шестнадцатое, и солнце вывалилось над дворцом фестиваля. И поднялись справа и слева от красной дорожки, согретые его лучами. Все желали заметить Брэда и Анжелину.
И в то время, когда они состоялись в зал, киномеханики погасили свет, и премьера, наконец, началась.
Из двух с чем-то часов запоминаешь лишь чувство полета, в то время, когда камера летит за неустанно бегущим мальчиком. Он бежит и бежит и бежит. И в какой-то момент осознаёшь, что так нужно. Что так весьма нужно. Что Теренс Малик специально придумал это, дабы ты осознал.
Дабы ты не думал, а почувствовал. Дабы ты отыскал в памяти.
И тогда все делается понятным. В какой-то момент камера делается инструментом, ощущением. И в то время, когда она совершает любое воздействие, ты чувствуешь практически физический, тактильный контакт с любой материей, на которую она направлена.
Ощущаешь теплоту луча, мигающего через листву. Слышишь запах травы. И от сложного все упрощается вовнутрь, вниз.
От панорамы космоса, мы за два часа проносимся в самую глубь. Вниз. От громадного космоса к малому.
В прямом и переносном смысле. Чуть не отталкиваемся от звезды, и мчимся в грудь храбрецу. Малик тащит целый зал.
И все идут. По причине того, что так нужно.
И Брэд Питт также идет. И я также, само собой разумеется иду. В противном случае и правда неудобно как-то окажется.
И материя и ощущения и звуки — все одно: Шлейф маминого платья, улетающий из-под руки. Запах дождя. Ливень. Дом.
Пес. Все одно.
Музыка играется. Бежит ручей.
Ни Шон Пен, ни Брэд Питт не заметны, не необыкновенны так, как само действо. Они только часть конструкции. Красивы, ответственны. Но часть! Шона Пена по большому счету практически не видно. Он появляется чуть-чуть в начале и чуть-чуть в конце. Поднимает голову, наблюдает на дома. Но не жалуешься, осознаёшь, из-за чего он наблюдает.
Сам также наблюдаешь. Все наблюдают.
Джессика Честейн, играющаяся мама главного храбреца, также часть полотна. Она появляется и исчезает, как песня. Еще не забываешь ее, а уже и забыл.
Брэд Питт. В одном рассказе у Хемингуэя, в то время, когда на ипподроме все сделали ставку на самую стремительную лошадь, и она пришла последней, кто-то сообщил: «… необходимо быть чертовски хорошим наездником, дабы привести эту лошадь последней!». Но Малик и, действительно, оптимален!
Перевоплотить Брэда Питта также в цвет. Забыть про все, не считая неспециализированной картины… и, не опасаясь дотронуться до него… надавить, я не знаю, сжать, выудить… выманить наружу громадину его по-настоящему великого актерского таланта.
Для чего? Чем упросил? Неизвестно чем. Полотном. Мальчишкой бегуном.
Каково же само полотно? Не знаю. Восхищение сменяется в какой-то точке усталостью. Скучаешь, как неопытный парашютист.
Самолет набирает. А ты все сидишь. Но Малик про это знал. Непременно. Дабы ты, чайник, осознал контраст.
Дабы, в то время, когда зажжется лампочка, и ты прыгнешь, дабы ты почувствовал!
Выходишь из зала. Всех звезд увезли куда-то. И Брэда. И Шона. И его – солнце. В Каннах мрачно и жарко.
Отстегиваешь с воротника бабочку. И шагаешь по улице, шагаешь.
А яхты дышат на волнах.
