Пианист, пианист
Как ни необычно, все справедливо. Все призы – Золотую пальму, три «Вручения Оскара», семь «Сезаров» и успех на премьерах во всех государствах мира – «Пианист» Романа Поланского взял совсем заслуженно. Очевидной несправедливостью был по окончании просмотра пренебрежительный тон, сложившийся в отечественной критике: дескать, все призы политкорректные, а кино неинтересное, «соцреализм какой-то».
Не верьте. Критика, может, наблюдала фильм за рубежом, заграничными языками обладает так себе, но скрывает из недорогого снобизма, вот и бубнит для самоутверждения. Вся прелесть «Пианиста» – в случае если разуть глаза и досидеть до конца – что он занимательный обычный фильм с смыслом и эмоциями, смотрибельный а также для любого тинэйджера.
На темы иудейской Трагедии времен Второй мировой войны снимают все пятьдесят лет по окончании ее финиша. Сперва били по нервам вправду душераздирающими частными случаями, как в «Магазине на площади» Клоса и Кадара. Позже стали с диким пафосом документировать неспециализированную обстановку, как в «Шоа» Ланцманна.
Позже, наконец, в «Перечне Шиндлера» оказалось, что никакой Трагедии не было, хороший немец всех спас. Но бесплатно что Спилберг – иудей, нужно все-таки было взяться самолично прошедшему через гетто Поланскому, которого никакими «спасениями» не одурачишь. Потому он и сам не одурачит.
Кадр из фильма
Сходу скажем, что не получилось, не смотря на то, что очевидно хотелось. Не получилось полного оправдания пианиста Владислава Шпильмана, по мемуарам которого все и снято. Он был бы оправдан всецело, если бы остался жив совсем случайно, нечайно. Другими словами совсем ничего не выбирая сам..
По причине того, что в то время, когда получается, что «я – Моцарт, имею право, пускай хоть все на свете погибнут», как-то сходу напрашивается ответ: «Нет, юноша, ты не Моцарт». Он играется Шопена, само собой разумеется, замечательно, возможно, лучше всех. Но это он что, Шопеном заслонился, дабы не возвращаться, в то время, когда полицай вправду случайно отбил его от толпы, в частности от отца, матери, от сестёр и брата, которых прямиком везли в газовую камеру?
Младших брата с сестрой незадолго до отбили неслучайно, но они все-таки возвратились. Пианист не возвратился, как и не остался позже с рабочими, готовившими известное восстание в Варшавском гетто. Да, они помогли ему своевременно убежать и восстали лишь позже, причем продержались не до ночи, а практически весь месяц.
Стреляли фашистских гадов, пока их самих до последнего не постреляли. Но Шпильман уже наблюдал на все это из окна, как наблюдал на подстегнутое иудеями восстание варшавян. Другими словами нет, выживал он кошмарно, совсем кошмарно, но если бы снять поподробней – как был известен до войны, как все к нему относились, как сами уговаривали – то не было бы вопроса про апологию труса, про таковой персональный выбор, что ни к каким моцартам ни при каких обстоятельствах не внушает симпатии.
Кадр из фильма
Шпильман не внушает симпатии, возможно, из-за сложностей в биографии самого Романа Поланского. В гетто он был заведомо неподсудным малым ребенком, а предстоящая судьба была таковой сумасшедшей, что годится только для психоаналитика – не для широкой публики. Но прелесть «Пианиста» – что он как бы не скрывает, что кое-что неясно, что кое-что любой обязан сам для себя осознавать в той степени, в какой сам психоаналитик.
Легко получается, что значительно лучше, правильнее фильм о иудейской Трагедии имел возможность бы снять лишь, пожалуй, иудей, переживший ее во взрослом состоянии. Это, но, нереально, а все другое в фильме все равно совершенно верно и прекрасно.
Кадр из фильма
Его весьма интересно наблюдать, по причине того, что он не про посторонних, не про «иудеев» фактически. Наконец у Поланского оказалось, как в принципе уничтожимо много-много людей. Для этого они все, даже в том случае, если доктора, писатели – в общем, интеллигенты очкастые – должны сами ощутить себя массой.
Иудейской, корейской, индейской, армянской «нацией», русской «интеллигенцией» – и возможно брать их тепленькими. Значит, сперва массе запрещают сидеть на лавочках в парке либо ходить в кафе. И она не садится, не ходит: поразмыслишь, делов-то.
Позже ее как-нибудь метят – повязкой на рукаве. И вся масса сама шьет себе повязки с шестиконечными звездами. Позже ей предлагают мирно переселиться в красивый, благоустроенный, но отдельный район Варшавы. Она не только переселяется, но в этот самый момент же дробит район на «периферию» и «Центр». В то время, когда гетто замуровывают, масса сразу же начинает привычно функционировать в «свободной борьбе».
Мало ли для чего их тут замуровали, документы в порядке, перед властью они чисты, а основное – безотлагательно успеть надурить соседа, дабы самому было лучше. Но лучше – это в то время, когда хотя бы имеется, что покушать. А с уже замурованной людской массой уничтожение существенно стремительнее. Никого не кормить. Убивать за любое невинное проявление – легко за проявление. Согнать тысячами в один коммунальный коридор.
Убивать через одного либо в шахматном порядке. В то время, когда надоест, оставшихся загрузить в товарняк штабелями – и в печку. В далеком прошлом же как мы знаем, что многие в Освенцим ехали, как на дачу – с чемоданами и с ухмылкой. Власть нужно уважать, дабы нормально выжить в массе.
Основное – вписаться в массу, и все будет прекрасно.
Кадр из фильма
Эти закономерности трогают, по причине того, что сейчас вольно смогут повториться с любыми вписавшимися в любой стране мира. Но Полански победил еще и тем, что снял их не как пафос, а как обыденность: с конкретными семьями, мамами-папами, собственными отношениями, склоками, пианинами, нелюбовью и любовью. Дело не в том, что семьи иудейские, легко он знает про иудеев.
Так же он знает, как изменялась Варшава в 39-м, 40-м, 44-м году, благодаря чему в фильме показались большое пространство и грандиозные декорации. Так же он знает, что в любой нации неизменно все-таки бывают собственные невписанные, и в фильме показались отдельные взбунтовавшиеся иудеи, отдельные взбунтовавшиеся поляки, отдельный хороший немец. В связи с таковой редкой натуральностью (все ясно, но еще и было в действительности) по ходу фильма рождаются различные интересные вопросы, а также к современным весам, современным иудеям, современным тинэйджерам.
Особенная признательность – артисту Томасу Кречманну за роль капитана Хозенфельда. Как он показался – в фильме показался храбрец. Особенное предупреждение: в обязательном порядке досидите до сцены, в то время, когда пианист играется капитану шопеновскую Четвертую балладу.
Она того стоит.
